Человек очень долго, иногда – всю жизнь – может носить в себе глубоко спрятанную боль. Но иногда и отрегулированный водоток, переполненный талыми водами, взрывает плотину. Сродни этой ситуации – той эмоциональный всплеск, который случился у Марии Мамай, письмо которой послужило поводом предложенной вашему вниманию публикации. К ожидаемой великой дате причастной оказалась и наша героиня.
Мария Филипповна Мамай живёт в деревне Мамаи, сегодня такой тихой и светлой. С той горсткой оставшихся жителей, которые гордо несут своё одиночество. Ведь то, что некоторые из них пережили, компенсирует любое неудобство бытового характера, вызывающее не стресс, а скорее, тихую грусть. Сожаление о молодости, отнятой у них войной, о тех естественных в судьбе человека радостях, которые трудно было предположить под прицелом фашистского автомата. Вместо слов любви – отрывистая, как им тогда казалось, похожая на лай, чужая речь… Вместо свадебных застолий – чёрный суп из брюквы, напоминающий, скорее, пойло для скота, чем нормальную человеческую пищу.
Изрешеченное горькой памятью сознание выплеснуло наружу эти горькие строки. Как сгустки боли, как сгустки крови войной израненного сердца.
«Во время Великой Отечественной войны деревни находились далеко от леса. Люди сеяли загоны, убирали, но в одно утро налетели немецкие самолёты. Это был 1944 год. 26 мая, после праздника вознесения. Бомбили деревни, стреляли зажигательными пулями, поджигали дома, выгоняли вроде партизан, хотя их у нас не было, только иногда они к нам приходили. Днём – немцы, а ночью – партизаны. Все с оружием и мы всех боялись. Когда улетели самолёты, я пошла домой, хата горела, мама дала мне одежду и сказала: отнеси на поле, чтоб не сгорела. Я шла медленно, никого не боялась, ведь самолёты улетели, вдруг слышу сзади: «Хальт!». Я обернулась – одежда упала. Увидела немца с автоматом. Он меня погнал в деревню. Всех жителей, кто не убежал в лес, собрали в конце деревни, поставили в ряд – руки на головы. Подготавливали к расстрелу. Перед нами летал немец с пулемётом, но в это время приехала легковая машина с немецким офицером. Тот расстрел отменил. И нас погнали в Вилейку, стариков и больных, кто не мог идти, расстреливали на дороге. Тогда горело 8 деревень: всех жителей расстреляли и спалили в д. Гостилово. И их там похоронили. На месте деревни осталось кладбище. А в деревне Дубище расстреляли целые семьи по пять человек и маленьких детей. Но они похоронены на кладбище. Моя семья была разлучена. Отец и брат семи лет остались на пепелище».
А меня, маму, сестру и ещё одного брата погнали в Вилейку как преступников. В Вилейке на вокзале нас загнали в товарные вагоны и повезли. Завезли в Белосток в лагерь, там было проволочное ограждение и вышки. В Белостоке мы проходили комиссию. Нам приказали раздеться. Мы стояли голые и нас осматривал старый немец. После обливали какой-то жидкостью и тогда разрешали одеться.
А потом – было несколько концлагерей. Изнурительный труд на табачной фабрике. Раз в день – кусочек хлеба и суп с гнилыми овощами. Наступательные операции Советской армии и союзных войск развивались стремительно. Во двор к камерам подогнали закрытые фургоны, все поняли – повезут убивать. Фашисты пытаются спрятать следы своих злодеяний. По принципу: нет улик – нет преступления. Но тут над лагерем закружили американские самолёты.
«Люди бросились бежать на улицу. Самолёты летали над нами, но не бомбили. Все бежали в бомбоубежище, но там мы долго не были, нас выгнали и приказали идти в другой лагерь. Мы шли ночью по немецкой земле, куда вела дорога, и пришли к большой горе, одна дорога – вправо, а другая – влево. Мы пошли влево. Прошли немного и встретили человека. Он нас вернул назад, сказал, что там концлагерь, убивают людей и нас убьют. Завел нас в помещение. Там было много людей, они потеснились. Мы там встретили Победу. Сколько было радости, что остались живы. Люди от радости смеялись и плакали.
Потом мы жили в немецких домах, но немцев там не было и мебели никакой не было. Спали на полу, а с муки пекли лепёшки. С кирпича сделали печки в земле за домом, в них пекли лепёшки. Вскоре нас повезли на грузовых машинах через Польшу. Варшава была так разбита, не было домов, только груз по обе стороны улицы. Ехали через Вислу по мосту, но мост был с дерева. Нас привезли в Белосток, а оттуда – в Минск».
До Молодечно, родных мест было уже рукой подать. Мария с родными спешили домой, понимая, что едут на пепелище. Отец и брат оказались живы. Горькой и одновременно радостной была эта встреча. Ведь омрачать её тенью пережитой боли никому не хотелось. Потому – больше молчали. И думали, как дальше жить.
«Нам не было никакой помощи, только дали 30 кубометров леса на корню. Трудились люди, нужно было строиться. После сделали дороги, насыпали гравием. Асфальта мы до сих пор не дождались, только разбитая гравийка, по которой нельзя ездить на машине и автобусы не хотят ездить. Дорогу не ровняют. Хоть и поравняют на пару дней, а после опять такая же разбитая. Когда будет асфальт – неизвестно».
Этим минорным аккордом завершает Мария Мамай свои воспоминания. Они так много пережили, дети войны, птенцы, выпорхнувшие из обожжённых войной родительских гнёзд. И не в переносном, а поистине в буквальном смысле этих слов. И сегодня многие из них ни о чём не просят. Скорее, констатируют то, что наблюдают вокруг себя и что, при нашем внимательном к ним отношении, помогло бы в чём-то улучшить отведённые им Господом для жизни дни.
В воспоминаниях Марии Мамай мы сохранили стиль автора.
Мария КУЗОВКИНА.
Фото Сергея БЕДРИЦКОГО
