Мы с трепетом и замиранием сердца относимся к трофейным вещам, которые попадают нам в руки. Потускневшие гильзы, часы с непривычно большими циферблатами, полуистлевшие куски шинели – к этому можно прикоснуться и стать невольным соучастником театра военных действий. Гораздо больше душу трогают рассказы ветеранов и партизанов. О форсировании Днепра, блокаде Ленинграда и обороне Сталинграда мы слушаем с интересом, но больше воспринимаем это как сценарий кинофильмов.В редакцию попал дневник женщины, чьи родители жили в Вилейке и застали войну в нашем городе. В бумажных словах – боль, отчаяние, горькая правда о предательстве и счастливый конец.
Мы начинаем публиковать дневник мамы, который стал для дочери самой дорогой реликвией. Все события абсолютно реальны, некоторые из героев этого рассказа до сих пор живы. 
До войны мои родители жили в Вилейке. Были молоды и счастливы. Любили друг друга. Потом началась война. Как память о том страшном времени пожелтевшие, с потрепавшимися краями, листы, написанные моей мамой. Ее дневник – самая дорогая для меня реликвия.…Пять недель назад я родила девочку, белокурую, самую красивую на свете. Дети должны рождаться для счастья, радости – мы об этом мечтали. А вместо этого под гул немецких самолетов с новорожденной на руках возвращаюсь из больницы. Ноги не идут, в теле – слабость после тяжелых родов. В голове шум, страх, что будет с нашей крошкой. Об эвакуации думать поздно.
26 июня. Немцы заняли Вилейку. За два дня город опустел – два дня безвластия. Улицы мертвы, только кое-где валяются трупы.
28 июня. Вывешен указ гебитскомиссара, что все жители еврейской национальности обязаны перейти в специально отведенное для нас место. Это бывшее общежитие ФЗУ. Деревянный дом размером 45 на 18 метров, окруженный колючей проволокой. Крыша течет, печка дымит, окна разбиты, пол гнилой, мыши, крысы – наши постоянные соседи – гуляют свободно среди бела дня, живет нас 9 человек в одной маленькой комнате.
Наш ежедневный паек: 250 граммов хлеба, 120 граммов крупы и 10 граммов соли на каждого. 
Но находятся добрые люди из близлежащих домов, пробираются ночью и делятся с нами своим скудным пайком – приносят молоко для детей.
С 7 утра начинается работа – роем колодцы, канавы, строим землянки, чистим уборные.
Молодых девушек немцы заставляют отмывать пол от туши, которую специально разливают. Следов не должно оставаться!
Возвращаемся после работы грязные, изнуренные – нас встречает плач голодных детей.
Молодых девушек насилуют. Нашу соседку, 15-летнюю Ш., изнасиловали и мучили за то, что партизаны накануне пустили под откос эшелон.
Меня, с трехмесячным ребенком на руках, заставили бежать на высоких каблуках три раза вокруг лагеря. Под аплодисменты этих извергов бежала.
Решила выйти тайком в город, чтобы посоветоваться с нашим другом, как жить дальше.
Вернувшись в лагерь, приняли с мужем решение: бежим к партизанам. Но как поступить с ребенком? Связались с нашим соседом, начальником городского радиоузла Ш., известным в городе человеком. Решили раскрыть перед ним свои планы, многие русские сочувствуют и помогают евреям. Договориться с Ш. не сложно, за плату он согласился взять нашу дочку на “хранение” до конца войны.
– У меня двое детей, а где двое, будет третий. Сначала поживет в деревне у моих родных, потом возьмем ее в Вилейку. А кончится война, останетесь жить – заберете девочку назад.
Передали ему кое-что из сохранившихся у нас драгоценностей и последние деньги. Только бы спасти ребенку жизнь! Да и самим погибать не хотелось.В тот же день с ребенком на руках и небольшим свертком детских вещей вышли из лагеря. Чтобы не было подозрений, вышли порознь. Сначала я с ребенком, потом через некоторое время вышел муж. Зашли к Ш., оставили там спящую дочку и почти в полуобморочном состоянии отправились дальше.
Шли в деревню Цинцевичи к Сергею и Ульяне Волынцам. Сергей, 70-летний сторож мясокомбината, человек, который иногда навещал нас (встречи состоялись за воротами лагеря) и советовал бежать, так как слышал, что всех евреев убьют.
Худощавый и глуховатый дедушка Сергей и бабушка Ульяна – низенькая старушка с добродушным лицом – встретили нас радушно, но с нескрываемой тревогой на лицах.
Первые их слова:
– Мы постараемся вас спасти. Побудете несколько дней у нас, отдохнете, окрепнете, а наш сын Коля свяжет вас с партизанами.Нас отвели в большой сарай во дворе около дома, где хранилось свежее сено, и муж тут же уснул крепким сном. Мне долго не спалось, перед глазами стояла дочь. Что с ней? Где она? Встретимся ли когда-нибудь? Какой она будет при встрече и что скажет, когда вырастет, узнав, что мы ее оставили? С этими мыслями уснула. Не знаю, сколько удалось поспать, в 5 часов утра открывается дверь сарая, перед нами испуганное лицо Коли:
– Не выходите, не издавайте ни одного звука, закопайтесь в сено поглубже, вас ищут немцы, их много, все на велосипедах.
Вдруг слышен гортанный громкий голос с немецким акцентом:
– Здесь жиды не проходили? Не заметили, в какую сторону пошли?
Сергей ответил:
– Я старый человек, ложусь рано, тем более, что сегодня рано вставать, дрова пилить надо.
Они поверили… и уехали. Необходимо скорее связаться с партизанами. Коля обещал это сделать.
Партизанские отряды в стадии организации, им нужны люди с оружием. Нас принять отказались. Что делать дальше?
Дед Сергей сказал:
Уходить вам нельзя, вас поймают немцы, погибнете вы, и погибнем мы. Единственный выход – оставаться здесь, но для этого нужно надежное укрытие.
Два дня вместе с Колей сооружаем помещение: часть подвала отгородили досками, засыпали это сооружение картошкой, а внутри, как в клетке, устроили жилище: пол выстелили соломой, взяли одну подушку на двоих и старенькое одеяло. Размер нашего “жилища” 2,5 на 1,5 метра. Встать невозможно, потолок низкий, только сидеть или лежать. Маленькая скамеечка, несколько гвоздей на стене.
Струя свежего воздуха проникает в наше жилище дважды в день, вместе с тарелкой какого-нибудь супа, картошки, сваренной в “лупинах”, одновременно меняется старая ржавая кастрюля, служащая нам туалетом. Раз в несколько дней приносят воду для умывания. Бабушка Ульяна боится лишний раз общаться с нами, могут заметить соседи, и тогда всем нам и им конец.
Мы в “ловушке”. Выйти опасно и некуда, оставаться – невозможно. Чувствуешь, что и наши спасители нервничают, не знают, что с нами делать.
От слабости и темноты у меня закрываются глаза, опускаются веки, у мужа начался фурункулез. Но больше всего думаю о ребенке. Если я ослепну совсем, как я увижу свою дочь? Какая она? Я выйду из этого плена, обязательно выйду из плена и увижу свою дочь.
Написали письмо командиру партизанского отряда “За Советскую Беларусь” Волынцу Андрею Ивановичу и передали его через Колю.
По-видимому, письмо дошло до командира. Через 2 недели к нам приехали какие-то люди, сказали, что послал их Волынец. Не верю своим ушам, неужели это правда? Неужели мое письмо с описанием наших мытарств в подвале на протяжении 17 месяцев повлияло на командира отряда? Неужели мы освободим от своего присутствия этих бескорыстных и бесстрашных людей, Сергея и Ульяну?
Поехал нас сопровождать Коля. Одних, с чужими людьми, Ульяна и Сергей отпускать не хотели. С поддержкой еле дошли до телеги, ноги не слушались, не хотели идти, несмотря на огромное желание. Ехали в темноте, через лес. Впервые за 17 месяцев дышали свежим воздухом. Почему-то вспомнились 140 евреев из Вилейки, которых забрали якобы на работу, копать ямы. Обратно они не вернулись. Фамилию Граве – начальника СД Вилейки, я никогда не забуду. Когда его жена училась стрелять – мишенью были живые люди… После удачного попадания громко смеялась…
Мы проехали 7 километров. Оказались в деревенской избе: 3 окна, 2 кровати, покрытый соломой стол, табуретки, маленький шкафчик. Всю ночь прождали в этой избе, глаз не сомкнули.
Пришли несколько человек. Потом нам сказали, что это были начальник особого отдела, командир взвода, два разведчика. Перед ними стояли мы, два измученных еврея с серыми лицами, запавшими глазами, опущенными веками, торчащими скулами и тусклым взглядом, на вид – глубокие старики. На самом деле мы с ними ровесники!
Я прочитала в их взгляде недоумение: зачем вы здесь нужны? Какая от вас польза?
Нас накормили, напоили.
Командир взвода вдруг спросил:
– Дети у вас есть?
Рассказали ему всю историю нашей жизни от начала войны. О судьбе нашего ребенка нам ничего не было известно. Но вдруг услышанное нами свалилось как гром с ясного неба и не сразу дошло до нашего сознания: наш ребенок жив и находится на расстоянии одного километра от этого места.
Я увижу свою дочку! Она выросла за эти месяцы разлуки с нами. Узнает нас и пойдет ли к нам? Но как она попала в эти места? Ведь ее же обещал воспитывать Ш.?…В отряде я чистила картошку и помогала повару, мужа отправили в лес строить землянки для партизан.
Пришло сообщение: погиб врач, партизаны остались без медицинской помощи. Командир отряда предложил мне занять должность начальника санчасти (до войны я окончила курсы для медсестер в Белостоке). Приходится делать все: и перевязки, и уколы, и мелкие операции. Получаю благодарности от людей.
Через несколько дней вижу телегу с двумя пожилыми людьми и ребенком на руках у женщины. Иногда приходится оказывать медицинскую помощь и населению близлежащих деревень, и я решила, что это один из этих случаев. Откуда ни возьмись, вдруг рядом с телегой командир отряда.
– Узнаешь пациентку?
– Нет, я не знаю этих людей, – ответ мой был краток.
Вся эта сцена почему-то насторожила меня, все молчали. Показалось мне знакомым одеяльце, в которое был закручен ребенок: точно такое же было у меня в студенческие годы, в красную клетку. Вдруг показалась белокурая кудрявая головка с живыми карими глазками.
– Дусенька, – закричала я, – доченька моя.
– Нет, я не твоя доченька, вот моя мама, – испуганно ответила маленькая девочка и указала ручкой на худощавую пожилую женщину с прямо зачесанными волосами, морщинистым лицом, с явно озабоченным взглядом. Рядом сидел ее муж, мужчина с буденовскими усами, крепкого телосложения, с крупным добродушным лицом. Вокруг собрались партизаны, не было слов, не знала к кому обратиться, кого просить о помощи. Кто эти люди, кто этот ребенок? Но сердцем чуяла, что это моя дочь, хотелось прижать ее к сердцу и бежать, бежать… Сил хватит на все.
– Чем вы докажете, что это ваша дочь? Мы к ней привыкли, любим ее, любит ее вся деревня, это наша Леля-знайда (“знайда” по-белорусски “подкидыш”). Мы ее крестили в церкви, есть на то справка, она нас зовет “мама” и “папа”, у нее три сестры – Нина, Шура и Валя, наши дочери. Оставьте ее нам.
Родимое пятнышко на бедре подтвердило: это наш ребенок. Время военное, законы жестокие. Население это хорошо знает. Приказ командира отряда – закон. Людям пришлось смириться, с болью в сердце, со слезами на глазах согласиться отдать ребенка мне, законной матери. Решено было остаться им на ночь, чтобы не травмировать ребенка, чтобы постепенно привыкала ко мне.
Девочка немного освоилась в моем присутствии, разглядывая меня, спросила:
– Хочешь послушать, как я умею петь?..
Концерт окончился, ребенок уснул, а я с этими людьми просидела до глубокой ночи и узнала историю жизни моей дочки. Семья Садовских – Александр, Агата и две дочки, Нина и Шура, жили в доме отца, третья – Валя – работала в городе бухгалтером. Жила семья в деревне Войдени, бедствовала. Дом их был крайний со стороны леса. 7 октября 1942 года Александр по привычке встал рано утром, было уже холодно, осень началась рано, решил обойти свое жилище. Вдруг, видит: неподалеку в лесу лежит какой-то предмет, закрытый чем-то ярко-красным. Подошел, закашлялся, вдруг этот предмет начал двигаться и послышался плач ребенка. Растерявшись, пошел звать соседей, сам не решился подойти. Собрал несколько человек, подошел – лежит ребенок, посиневший от холода. Быстро занесли в дом, напоили, накормили, согрели, чем могли: в хате тоже холод, еще не успели затопить печь. И только тогда ребенок пришел в себя, перестал плакать, еда, тепло и присутствие людей исправили настроение девочки. Что это за ребенок? Откуда он взялся около нашего дома? Не еврейский ли? Ведь страшно брать еврейского ребенка: может всех погубить, если немцы узнают. Но девочка беленькая, ничем не напоминает евреев. Соседка, служившая много лет в еврейской семье, знала несколько слов на идиш, обратилась к девочке на идиш, та не реагировала на вопросы. На вопросы по-польски (как зовут?) стала отвечать. “Ляля” – был ее ответ. Значит, Леля – польский ребенок. Еленой крестили в церкви, зарегистрировали в сельсовете. Так Леля-“знайда” стала всеми любимой, известной во всей округе, в том числе среди партизан. Ходила в церковь, много времени проводила со своей старшей “сестрой” Ниной – младшей в семье Садовских. Часто “знайду” навещали партизаны, всегда с гостинцем. Леля знала их всех, знала их прозвища. Все жители деревни носили ей подкрепление: яйца, молоко, незатейливые игрушки, сделанные своими руками.
Чей это ребенок – ни семья Садовских, ни жители деревни не знали, но командиру отряда Андрею Ивановичу Волынцу известно было все.
Вот что я узнала от Волынца.
Ш., которому мы доверили жизнь нашего ребенка, испугавшись своего решения, решил избавиться от девочки. Но как? Утопить не решился. Лучше оставить на окраине деревни: кто-нибудь подберет. Запряг телегу, завернул ребенка в клетчатое одеяло и поздно вечером отвез в лес, положил под деревом. Впоследствии он вместе с женой вступили в партизанский отряд Волынца. Вскоре выяснилось, что они, работая с партизанами, передавали немцам данные о расположении отряда. Партизанский суд за предательство приговорил Ш. и его жену к расстрелу. В свое оправдание на суде он сказал: “Как я не ваш человек, если я спас еврейского ребенка, забрав его из гетто?”. И рассказал всю историю. Но это ни его, ни жену не спасло.
Все это рассказал мне Волынец, сидя со мной на большом камне у входа в избу, где спала Леля рядом с ее любимой мамой Агатой.
Наступило утро, ребенок проснулся, и, как будто чуя что-то неладное, настороженно косился в мою сторону, не отпуская юбку мамы Агаты.
– Ты моя мама, она чужая, – периодически нашептывала Леля.
Вернулся мой муж, он был в лесу на строительных работах. Слезы выступили на его глазах, когда он увидел дочку. Ребенок с любопытством посмотрел на него, девочку очень заинтересовали очки, которых, как видно, она до сих пор не видела.
Агате было приказано оставить ребенка родителям. Она плакала.
– Не та мать, что рожает, а та, что воспитывает, – говорила она.
Но пришлось подчиниться. Девочка кричала:
– Мама, Нина, Шура, хочу к вам.
Крик, плач, слезы продолжались всю дорогу. Ребенок горел. Видимо поднялась температура. Наконец, доченька уснула. По пути следования заехали в деревню Принта в семью Богдановича. Эти люди знали Лелю-подкидыша, как и вся округа. Приняли нас радушно, накормили, подарили Леле куклу и рубашечку.
Ребенок стал спокойнее, немного привыкает, ждем только окончания войны.
В отряде тиф. Приказ: изолировать ребенка. Нам подыскали в деревне Лески семью сторожихи школы Зины с тремя детьми, которая согласилась на время взять ребенка. Как видно, трудности жизни военного времени обозлили эту женщину. Зло изгоняла на приемном ребенке. Оставляла ее на целый день на улице в жаркое время, сама уходила на работу. Я, навещая доченьку, заставала ее под палящим солнцем на крылечке с собакой Негусом – ее единственным другом в этой семье. Зина использовала девочку для выпрашивания самогонки, табака и хлеба у навещавших ее партизан. Я хожу к ней каждый день.
Несмотря на большое расстояние, усталости не чувствую.
Муж находился во второй бригаде. Мы с ним видимся очень редко. Ребенка он навещает реже, у него нет такой возможности.
Второго июля 1944 года город Вилейка освобожден. Мы возвращаемся в свою родную Вилейку, руины встречают нас. К счастью, наша квартира уцелела. В полном составе: я, муж и наша доченька начали новую жизнь.
Трудно было нашей дочке привыкать, но час за часом, день за днем, месяц за месяцем – наше тепло, внимание сделали свое дело, мы, наконец, услышали долгожданные слова “мама” и “папа”.
На протяжении долгих лет после войны Агата и Александр были желанными гостями в нашем доме – вторая мама и второй папа для нашей дочери…
На этом кончаются воспоминания моей мамы. Она коснулась истории нашей маленькой семьи, не упоминая об одиннадцати братьях и сестрах, погибших в Варшавском гетто. Об этом ей стало известно уже после войны.
Мама умерла в 1981 году, папа – в 1969 году. На все последующие послевоенные годы в моей памяти осталась наша дружная, достаточно благополучная, семья. Родители до выхода на пенсию работали, я окончила школу, институт, стала врачом. С 1990 года моя семья живет в Израиле.
Мамины воспоминания храню, как самую дорогую реликвию.
Гинда КОЛЕСНИКОВА,
фото из семейного архива
